А. А. Токарев. Будущее Донбасса: сравнительный анализ российского, грузинского и молдавского опыта решения проблем с сецессиями

А. А. ТОКАРЕВ

БУДУЩЕЕ ДОНБАССА: СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ РОССИЙСКОГО, ГРУЗИНСКОГО И МОЛДАВСКОГО ОПЫТА РЕШЕНИЯ ПРОБЛЕМ С СЕЦЕССИЯМИ

ТОКАРЕВ Алексей Александрович, старший научный сотрудник Центра глобальных проблем Института международных исследований Московского государственного института международных отношений (университета) Министерства иностранных дел Российской Федерации, кандидат политических наук.

© Токарев А. А., 2016

Ключевые слова: сецессия, постсоветское пространство, Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия, Донбасс, Чечня

Аннотация. В статье рассматриваются факторы, влияющие на сецессии в Донбассе. Отмечено, что дать точный прогноз их развития невозможно, так как институциональная структура и ценностная система в самопровозглашенных республиках не устоялась. В исследовании предпринят анализ трех стратегий материнских государств по борьбе с сецессиями, чтобы сравнить их с украинским случаем и спрогнозировать, какое направление может выбрать официальный Киев, учитывая объективные внутренние и внешние условия конфликта, а также интересы всех его акторов.

Реферат. Введение: три стратегии по борьбе с сецессиями (российская, грузинская и молдавская) различаются не только по степени успешности (Абхазия и Южная Осетия — частично признанные государства, ПМР — де-факто государство, Чечня — неотъемлемая часть России), но и конкретными политиками, выбранными материнскими государствами. Россия последовательно отстаивала вариант по возвращению де-юре своей территории, военным путем вытесняя боевиков, чтобы в дальнейшем делать историю успеха со значительными вложениями и опорой на местные кланы. Грузия, наоборот, начала реформировать только ту часть страны, которая была подконтрольна официальному Тбилиси, надеясь, что сецессии завершатся вне военного конфликта, эскалация которого оказалась безуспешной для грузинского государственного и национального строительства. Молдавия выбрала третий, промежуточный путь «ни признания, ни войны», не обладая ни уровнем российских финансов, ни степенью консолидации грузинского общества в отношении необходимости реформ.

Материалы и методы: в основе статьи лежат полевые исследования автора в Донецке, Луганске, Дебальцево и Горловке, проведенные в феврале 2016 г. Методы глубинного интервью с 15 респондентами (ополченцами, представителями академического сообщества, политической и бизнес-элиты,общественными деятелями) и включенного наблюдения позволили получить уникальный материал, недоступный в рамках «кабинетного» исследования. Автор проводит сравнительный анализ казусов Донбасса с приднестровским, чеченским, абхазским и юго-осетинским случаями.

Результаты исследования: несмотря на изменение позиции России как государства-патрона и отказ от реализации проекта «Новороссия», сохраняющееся признание формальных украинских границ при негласной поддержке государственного и военного строительства в Луганской и Донецкой народных республиках, нынешнее состояние массового сознания жителей непризнанных республик являются основными препятствиями для реинтеграции территорий и обществ Украиной и для выполнения соглашений «нормандской четверки» «Минск-1» и «Минск-2».

Обсуждение и заключения: на основании полутора десятков глубинных интервью с жителями Донбасса сделан вывод, что современное состояние массового сознания жителей Луганской и Донецкой народных республик является основным препятствием для реинтеграции территорий и обществ Украиной и для выполнения «Минска-1» и «Минска-2».

Все постсоветские сецессии, как завершившиеся формированием де-факто государств, так и неудавшиеся, имеют принципиально различный характер. Они разнятся по степени эффективности внутреннего суверенитета, внешнего признания, зависимости от государства-патрона и многим другим признакам. Сейчас, всего через два года после начала конфликта на юго-востоке Украины, типологизировать сецессии в Донбассе крайне сложно, поскольку даже институциональный уровень их государственности испытывает значительные изменения едва ли не каждый месяц, не говоря уже о неукорененности той или иной ценностной системы и модели политического поведения. Вместе с тем, исследуя уже завершившиеся сецессии, мы можем сравнить факторы, влияющие на них в выбранных постсоветских государствах, и в зависимости от стратегий материнского государства и государства-патрона попытаться дать прогноз будущего развития Донецкой народной республики (ДНР) и Луганской народной республики (ЛНР). По состоянию на апрель 2016 г. ДНР и ЛНР не признаны ни одним членом ООН. При этом они, очевидно, являются государствами де-факто, осуществляя управление на обозначенной ими территории.

Для анализа мы выбрали четыре региональные единицы принципиально разного порядка и степени автономности, отвечающие двум признакам: сепаратистская территория вела боевые действия против материнского государства; вооруженный конфликт завершен, а вероятность его повторения в ближайшие годы крайне мала. Первый пункт требует пояснений: и Приднестровье, и Чечня (в варианте террористической организации-государства Ичкерия), и Абхазия, и Южная Осетия вели боевые действия против правительств тех стран, в состав которых они входили по состоянию на момент распада СССР. Второй пункт позволяет диверсифицировать рассматриваемые казусы гораздо сильнее. Абхазия и Южная Осетия являются признанными Россией членами мирового сообщества. Уровень их признания, безусловно, крайне низок, но не является предметом настоящего исследования. Приднестровье представляет собой де-факто государство, в смысле национального, государственного строительства и функционирования суверенной экономики, пожалуй, самое успешное из всех постсоветских казусов. Во всех трех политиях находятся российские войска (в Приднестровской Молдавской Республике (ПМР) — с миротворческим мандатом) — именно они являются важнейшим фактором стабильности вокруг частично признанных государств. Чечня является неотъемлемой частью России, чья сецессия оказалась самой неудачной из всех начавшихся. Таким образом, в отношении четырех рассматриваемых казусов можно сделать вывод о том, что, несмотря на всю непохожесть их развития, военный конфликт в настоящее время вокруг них невозможен. Именно поэтому мы анализируем опыт таких разных политий, сопоставляя его с нынешними условиями развития конфликта в Донбассе.

В отношении максимально объективных условий развития любого вооруженного конфликта — географических — ДНР и ЛНР более всего похожи на Южную Осетию. Если соотносить государственные границы с природными, то в одной группе окажутся ПМР и Абхазия, в другой — все остальные. Днестр естественным образом отделяет территорию Приднестровья от Молдавии. За вычетом двух исключений: на правом берегу расположен город Бендеры, вокруг которого и развернулся конфликт в 1992 г. В районе Дубоссар приднестровские и молдавские села как бы поменялись местами (приднестровские на правом берегу, молдавские на левом), р. Ингури представляет собой естественное препятствие между Абхазией и Грузией, р. Псоу и Большой кавказский хребет — между Абхазией и Россией. Северная, равнинная часть Чечни во время двух войн в 1990-е гг. относительно контролировалась федеральными войсками, а форсирование Терека не представляло для них особого труда. Только Грозный, в котором с успехом велась партизанская война, и горы представляли собой препятствие для восстановления конституционного контроля. Наконец, Южная Осетия самой природой «подталкивается» в лоно Грузии. С дружественной Россией республику связывают лишь две нитки Рокского тоннеля, путешествие через который дает понять всю ничтожность этой связи и явную опасность для страны в случае блокады тоннеля по естественным или искусственным причинам. Граница Южной Осетии и Грузии проходит не по географически рубежам, а часто по селам, в результате чего постоянно происходят крайне раздражающие грузинское общество и элиты инциденты. В условиях отсутствия природных рубежей граница остается постоянным источником напряженности, чему особенно способствуют действия ФПС ФСБ России по передвижению демаркационной линии. Искусственно созданная еще большевиками граница Южной Осетии дает постоянный повод грузинским элитам не воспринимать страну всерьез, дискурсивно используя официальные для грузинского истеблишмента понятия «бывшая юго-осетинская автономная область», «регион Шида-Картли» или «Цхинвальский регион». Кроме того, Южной Осетии как таковой не существует в грузинском конституционном пространстве: ее территория разделена между четырьмя краями (в отличие от Абхазии, наравне с Аджарией, остающейся автономной республикой по конституции Грузии).

Похожая ситуация складывается в Донбассе. Ополченцы и ВСУ разделяются не естественным барьером и даже не границами бывших Донецкой и Луганской областей. С одной стороны, линия разграничения закреплена в обоих документах, подписанных в «нормандском формате», для краткости называемых «Минск-1» и «Минск-2», с другой — обе стороны противостояния постоянно испытывают соблазн изменить линию разграничения в свою пользу. В республиках в дискурсе элит периодически воспроизводится устойчивое выражение «дойти до границ областей», что необходимо для поддержания милитаристских настроений. Напротив, украинская сторона, стремящаяся восстановить контроль над своей территорией, использует любую возможность, чтобы сократить территорию, контролируемую ДНР и ЛНР, и «прижать» ополченцев к российско-украинской границе. В марте 2016 г. ВСУ придвинулись вплотную к Ясиноват-ской развязке, стремясь отсечь от Донецка Горловку, хотя еще в феврале на трассе Донецк — Горловка стояли посты ополченцев. Учитывая пример Южной Осетии, сложная ситуация с несовпадением государственных границ с географическими не является препятствием для существования де-факто государств. Но, во-первых, для этого необходима жесткая воля государства-патрона. Во-вторых, если измерять течение конфликта не годами, а десятилетиями, география будет «работать» на возвращение донбасских республик и Южной Осетии в состав Украины и Грузии соответственно.

Общая граница с государством-патроном еще сильнее влияет на успехи суверенизации. Патрон может делать проницаемой границу государства, в которое формально входит желающая отделиться территория, переправляя через нее технику, вооружения, людей и товары. Так действовали Армения в Нагорном Карабахе и Россия в Южной Осетии, Абхазии и на Украине. Низкий уровень консолидации границ является критичным для выживания материнского государства, даже если против не играет конкретное государство-патрон. Слабо контролируемый чеченский участок российско-грузинской границы в 1990-е гг. активно использовался террористами для ухода из России на территорию грузинского Панкисского ущелья, бывшего местом отдыха и пополнения запасов. Отсутствие общей границы России и ПМР — основной фактор угрозы безопасности Приднестровья: как военной, так и экономической. Проницаемая общая граница с патроном является критическим условием для выживания ДНР и ЛНР. В независимом от Украины качестве они будут существовать ровно до тех пор, пока Украина не контролирует российско-украинскую границу.

Важной исторической ценностью для успешного завершения гонки за суверенитет для большинства новых государств в XX в. был статус автономии, наделявший их большими правами по отношению к центру по сравнению с окружающими регионами. Американский политолог Ф. Редер предложил понятие «государство-сегмент», на базе которого институционализируется новое государство. По его подсчетам, из 177 новых государств, появившихся с 1901 по 2000 г., 153 (86 %) являлись государствами-сегментами до получения независимости¹.

ДНР и ЛНР не имели автономии до начала суверенизации. Попытки равных в правах с другими регионами Украины Донецкой и Луганской областей провести в 1994 г. референдум о федерализации были нивелированы судом и Генеральной прокуратурой Украины. Последний раз высокий уровень автономии можно было найти на этих территориях почти 100 лет назад в рамках Донецко-Криворожской республики, границы которой вовсе не идентичны границам ДНР и ЛНР. В феврале 2016 г. элиты ДНР активно использовали информационный повод 98-летия со дня установления Донецко-Криворожской для продвижения национального нарратива о «независимости ДНР, которая уходит корнями в историю». Несмотря на официальное «закрытие» проекта «Новороссия» со стороны кремлевских идеологов и его сторонников в ДНР и ЛНР, иностранные гуманитарии рассматривают национальное строительство в Донбассе по-прежнему в рамках националистического нарратива и апелляции к советскому прошлому и православию². При распаде СССР ни одна из этих политий не стремилась повысить свой статус до автономного при условии «развода» с Москвой собственной столицы, в отличие, например, от Абхазии, Южной Осетии и ПМР. Декларируя необходимость разрыва с Киевом и вхождение в состав России или создание Новороссии, Донецк и Луганск не учитывают отсутствие институциональной традиции существования вместе с Москвой за последние 23 года.

ДНР и ЛНР не являются образованиями, имеющими этническую и лингвистическую основу. Обе самопровозглашенные республики объективно лишены важнейшего инструмента легитимации сецессионистских проектов³. В отличие от прочих политий, их лидеры не могут апеллировать к существованию особой этнической общности с отдельным языком в рамках границ. Административный фронтир, доставшийся в наследство от Киева, — единственный инструмент оправдания функционирования конкретно ЛНР и ДНР⁴. Русские, русскокультурные и русскоязычные люди живут далеко за пределами республик. Апелляция к русской крови, истории и языку имела больший смысл для Новороссии, условно отделявшей украинское население от русского (но и в этом случае этнические и лингвистические границы крайне размыты)⁵. У идеологов ЛНР и ДНР отсутствует монополия на этничность, которая, например, была у Республики Абхазия (РА) — для абхазов, у Республики Южная Осетия (РЮО) — для осетин, у Чеченской Республики Ичкерии (ЧРИ) — для чеченцев. Дискурс лидеров Донбасса строится вокруг цели «дойти до границ областей» или «борьбы с карателями»⁶, что, конечно, несравнимо по силе влияния на массовое сознание с «построить свое чеченское государство» или «избавиться от грузинского ига».

Несмотря на утверждения российских федеральных телеканалов о притеснениях русского языка на Украине, сецессия Крыма и последовавшая война на юго-востоке привели к утрате Россией монополии на русскость в массовом сознании граждан Украины. Базисный стереотип, сформированный после государственного переворота в Киеве в феврале 2014 г., описывается фразой «майданные власти запретили русский язык». Принятый накануне парламентских выборов — 2012 в популистских целях закон депутатов «Партии регионов» Колесниченко — Кивалова от 2012 провозглашал русский одним из 11 региональных языков. Когда новые нелегальные киевские власти захотели отменить этот закон, безусловно массовым сознанием рассматривавшийся как «закон о русском языке», ОБСЕ послала им сигнал, и председатель парламента и и. о. президента Украины А. В. Турчинов не подписал постановление Рады об отмене закона. Закон действует до сих пор. Политическое украинство, при котором этническую и даже национальную идентичность гражданина можно определять как русскую, больше не является антирусским (безусловно, в несколько раз увеличив свой антироссийский нарратив). Как говорил один из командиров бригады армии ДНР в беседе с автором в феврале 2016 г., «эфирные переговоры, которые мы перехватываем, идут на русском. Большая часть сражающихся против нас — русские, которые лояльны украинскому государству, потому что прежде всего рассматривают Россию как государство-агрессор». Русский язык и русская этничность более не являются политическими маркерами внутри территории, подконтрольной Киеву, как это было, например, во время «оранжевой революции» и до начала «революции достоинства». В связи с этим элиты республик лишены апелляции к лингвистическому компоненту в стиле «“укропы” запрещают русский язык». Кроме того, жители соседних с ДНР и ЛНР областей говорят по-русски и по большому счету являются носителями того же культурного кода, что и жители самопровозглашенных республик. Искусственно сформированная линия разграничения не совпадает с культурно-лингвистическим разделением регионов Украины. Это является дополнительным препятствием для успешной сецессии Донбасса. Под критерием наличия собственного языка мы понимаем не монопольное его использование в изучаемых регионах (в РЮО говорят на грузинском, в ЧРИ использовали в том числе русский, в Гальском районе РА живут абхазские грузины и т. д.), а обладание им титульным этносом. Соответственно, наличие такого этноса полностью определяет лингвистический критерий. ЧРИ, НКР, РЮО и Абхазия в отличие от ПМР, ЛНР и ДНР являются институционализированными вокруг чеченцев, армян, осетин и абхазов с их языками соответственно. ПМР в данном случае исключение: уникальный опыт республики состоит в мирном сосуществовании русских, молдаван и украинцев с тремя языками и попытками сформировать надэтническую идентичность «я — приднестровец».

Однако попытки силовой реинтеграции территорий, напротив, работают на сохранение и развитие сецессионистских устремлений. В ряде случаев сложно сказать, кто является жертвой, а кто — агрессором. Например, в абхазском и грузинском постсоветском национальном строительстве есть свои мифы о войне 1992—1993 гг. Абхазы вспоминают трагедию со сбитым у с. Латы вертолетом, грузины — зверства «басаевских янычар». В нескольких случаях военные действия материнского государства не просто не препятствовали сецессии, а, напротив, работали на сплочение политической нации внутри сецессионистских проектов на основе общей для всех ценности противодействия внешнему врагу (так было в ПМР, РА и РЮО). Грань, отделяющую готовность государства защищать свою территориальную целостность от шовинистских действий того же государства по подчинению этноса, встраиваемого в национальный проект большинства, определить невозможно. В любом случае в формирующийся национальный нарратив Донбасса уже включены концепты «укропов», «нациков», «карателей из добробатов» — всех тех, кто участвует в обстрелах, в том числе жилых кварталов городов и поселений. Наши респонденты из Донецка, Горловки и Луганска в глубинных интервью отмечают, что именно обстрел со стороны украинских ВСУ жилых кварталов (необходимый украинским силовикам, в том числе для подавления огневых позиций ополчения) стал для них «точкой невозврата».

Среди постсоветских вариантов завершения сецессий можно выделить три стратегии: противоположные российский и грузинский варианты и промежуточный молдавский. Во всех трех случаях взаимоотношения сецессий (включая переставшие быть таковыми политии) с материнскими государствами не предполагают в ближайшей перспективе активных боевых действий.

Стратегии В. В. Путина в отношении Чечни и М. Н. Саакашвили в Панкиси, Абхазии и Южной Осетии были в целом похожи: подавление международного терроризма (в России — собственными силами, в грузинском Пан-кисском ущелье — при помощи американцев в рамках антикриминальной операции), попытки введения внешнего управленческого контроля, совмещенного с сохранением местных лояльных элит, культурная реинтеграция. Разница оказалась видна в деталях. Если Кремлю удалось сформировать широкую базу поддержки федерального центра на основе кланов Кадыровых и Ямадаевых, перешедших на сторону России бывших участников НВФ, то ставленника М. Н. Саакашвили в Южной Осетии Д. И. Санакоева никто всерьез не воспринимал. Предложение грузинского президента в апреле 2008 г. отвергнуто главой абхазского МИДа С. М. Шамбой. Речь шла о последней попытке мирной реинтеграции РА. Республике предлагались пост вице-президента Грузии, сохранение статуса автономной республики в составе грузинского государства и право вето при решении национально-культурных вопросов. После все большего поворота Грузии на запад с 2006 г. Россия явно не собиралась повторять сценарий января 2004 г., когда министр иностранных дел И. С. Иванов уговорил многолетнего хозяина Аджарии А. И. Абашидзе покинуть республику, фактически сыграв основную роль в восстановлении конституционного контроля со стороны Тбилиси над Аджарией. В 2008 г. работать вместе с Грузией над сохранением ее территории Россия уже не могла: не столько экономическое, сколько военнополитическое сближение южного соседа с НАТО и США явным образом противоречило ее национальным интересам.

Задолго до этого президент М. Н. Саакашвили, имея мощный запрос со стороны масс на восстановление государственности и территориальной целостности, начал отходить от «чеченского варианта», не теряя надежды реализовать его при поддержке западных партнеров позже (собственно в 2008 г. такая попытка и была осуществлена). Грузинские элиты после «революции роз » стали раз вивать подконтрольную им территорию. Метко названная М. Малеком «внутренняя Грузия» (inner Georgia)⁷, т. е. признаваемая большинством членов ООН Грузия без 19 % территории, стала местом масштабных реформ по борьбе с коррупцией, восстановлению функций государства (stateness), повышению собираемости налогов и уровня верховенства закона, укреплению армии, полиции и госаппарата, приватизации и снижения бюрократических издержек. «Не ждать, пока вернутся “оккупированные территории”, а развивать то, что можем», — примерно так можно сформулировать грузинский вариант взаимоотношения с сецессиями и до и после 2008 г. Оказание высококвалифицированной медпомощи населению Абхазии и Южной Осетии, совместная с ЕС программа «вовлечение без признания», создание министерства реинтеграции и эволюция его в сторону Министерства примирения и гражданского равноправия — говорят о том, что Грузия, не имея четкой стратегии по возвращению, более того, понимая, что обе республики являются отдельными от нее образованиями, не сжигает мосты окончательно.

Совместно с ЕС Грузия начала выдавать «легитимно живущим» («нелигитимно живущие» — российские военнослужащие и члены их семей) жителям де-факто государств паспорта, дающие им возможность ездить по территории Грузии, учиться в грузинских вузах, получать пенсии наравне с грузинскими гражданами, лечиться за государственный счет в клиниках Тбилиси и других городов, самое главное — получать визы государств Шенгена для туристических поездок, учебы и лечения. Наличие «нейтрального паспорта» не требует отказа от российского гражданства (соответственно, пенсии), которым обладают абсолютное большинство граждан непризнанных государств. Обладатели таких паспортов не будут считаться гражданами Грузии (тем, кто захочет ими стать, достаточно написать заявление). На этих паспортах нет государственной символики Грузии, заполняются они не по-грузински, а на абхазском, осетинском либо на русском языках (однако в графе «код государства» указана Грузия, «выдавший орган» — МВД Грузии).

В октябре 2012 г. министр по делам реинтеграции П. Закареишвили анонсировал изменения закона «Об оккупированных территориях», которые позволят снять часть ограничений, налагаемых на жителей Абхазии и ЮО. Новое правительство собиралось «способствовать развитию товарооборота и снятию ограничений на передвижение населения “оккупированных территорий” по территории Грузии — считать паспорта де-факто государств действительными на территории Грузии и уровнять их в правах с грузинскими удостоверениями личности, чтобы их обладатели пользовались теми же правами, что и другие»⁸. С 1 января 2014 г. министерство реинтеграции стало обозначаться «по вопросам примирения и гражданского равноправия». Это означает кардинальное изменение ракурса, с которого из Тбилиси смотрят на Сухум и Цхинвал. Если до этого акцент делался на территориальном аспекте возвращения де-факто государств в административное пространство Грузии, то теперь речь идет о реконструкции политической нации грузин, в которую приглашаются абхазы и осетины. Независимо от успешности результатов следует признать рациональным этот шаг — хотя бы в смысле изменения повестки дня и дискурса.

Не менее важной, хотя и неочевидной деталью является название одного из регионов на сайте министерства. В отличие от всех официальных документов, в которых употребляется топоним «Цхинвальский регион», ЮО в грузинской юридической реальности не существует: полное название республики присутствует на сайте через слэш перед официальным грузинским: Южная Осетия/Цхинвальский регион. Также сайт министерства содержит полноценную русскоязычную версию, в отличие от остальных, доступных, кроме грузинского, лишь на английском⁹.

Стратегия Кремля в отношении Чечни оказалась противоположной и, на наш взгляд, более успешной. После того как боевики были в целом истреблены, а желающих сложить оружие амнистировали и принимали на службу в чеченские подразделения российских силовых структур (ВС, ВВ, МВД, ФСБ), федеральный центр приступил к восстановлению разрушенной республики. К 2016 г. Россия сформировала управляемую территорию с функционирующими институтами государства, развитым социальным пространством и высоким уровнем безопасности рядовых граждан. Наряду с этим возник, безусловно, авторитарный режим, не терпящий критики и подавляющий публичных политических противников, не имеющий никакой легальной оппозиции внутри границ региона и использующий практики культа личности для поддержания легитимности власти. «Вернуть в рамки конституционного пространства и внутри государства строить мирную жизнь с явными преференциями для местных элит», — такова была российская стратегия борьбы с сецессией.

Молдавский вариант оказался промежуточным между грузинским и российским. Кишинев не пытался создать историю успеха, как «внутренняя Грузия», но и опасался реинтегрировать Приднестровье военным путем, как Россия Чечню. Во многом это обусловлено объективными обстоятельствами: экономика Молдавии не справлялась с собственными вызовами, не говоря уже о том, чтобы поднимать уровень жизни и в без того более развитом промышленном приднестровском регионе. Кроме того, в ПМР размещены российские миротворцы, являющиеся гарантами стабильности. Наши респонденты в глубинных интервью неоднократно отмечали витальную важность сохранения российского контингента: «Даже если случится, что Россия решит вывести своих ребят, мы сами их не отпустим. Иначе здесь завтра же будет Румыния». С другой стороны, Кишинев не разрывал экономические связи с ПМР, хотя и устраивал периодически блокады непризнанной республики вместе с Украиной: экспорт электроэнергии, текстильных товаров, продукции машиностроительных заводов Приднестровья шел через Молдову в ЕС, равно как и импорт в саму республику. Парадоксальным образом, не контролируя территорию ПМР, Кишинев никогда не отказывался от более чем 5 млрд долл. газового долга, который «Газпром» фактически бесплатно поставляет в Приднестровье.

Молдо-приднестровская граница не существует: единственного полицейского (по одному на каждый импровизированный пост), в зависимости от собственного настроения выборочно проверяющего документы, в таком качестве вряд ли стоит воспринимать. Молдова до сих пор не имеет границы на востоке с той разницей, что после начала украинского конфликта приднестровско-украинская граница (с точки зрения международного права молдавско-украинская) контролируется Киевом четко. Приднестровско-молдавская граница — очевидная реальность: массовая проверка документов, досмотр большегрузов, символы государства, пограничники, заполнение документов на въезд. В подобном отношении к пограничному контролю с сецессионистской политией состоит отличительная черта молдавского государства: в отличие от Грузии, де-факто признающей границы с Абхазией и Южной Осетией постоянным содержанием на них воинских контингентов, Кишинев, считая ПМР своей территорией, обходится незначительными полицейскими силами и отсутствием пограничной инфраструктуры.

Какую стратегию по возвращению Донбасса сможет выбрать Украина, учитывая тот факт, что данный казус включает взаимодействие глобальных игроков?¹⁰ Чеченский вариант «военная операция с последующим социально-экономическим развитием» мы исключаем по двум причинам. Во-первых, соотношение промышленных потенциалов Украина/Донбасс похоже, скорее, на случай Молдавия/Приднестровье: Украина попросту не имеет того же уровня экономического развития, что и довоенный Донбасс, а сейчас в принципе не в состоянии заниматься его восстановлением. Во-вторых, ни армия ДНР и ЛНР, ни Россия не позволит силовым путем вернуть территории республик под контроль Киева.

Грузинский вариант для Украины более вероятен. В стране существует запрос на масштабные социально-экономические реформы (собственно, частично их и проводит М. Н. Саакашвили и часть его прежней команды) и европеизацию. С учетом отсутствия национальной и этнической границы на востоке Украины как таковой и явной несформированностью национального сообщества украинцы не имеют ответов на устанавливающие вопросы «Каковы критерии членства в нации?», «Являются ли членами сообщества жители Донбасса?», «Должен ли русский быть вторым государственным языком?», «Должна ли быть проведена федерализация?» и т. д. В этих условиях возвращение Донбасса не является национальной целью номер один для Украины. Национальный консенсус вокруг проблемы ДНР и ЛНР отсутствует (вернуть территории украинцы хотят, безусловно, реинтегрировать население Донбасса — большой вопрос)¹¹. Согласно опросам украинского Центра Разумкова, за последний год мнение украинцев в целом не изменилось. Отвечая на вопрос «Каковы дальнейшие действия по разрешению конфликта на юго-востоке?», 33—35 % настаивают на продолжении «АТО до полного освобождения оккупированных районов», 24—30 % считают, что у региона должен быть особый статус, 18—20 % предлагают отделить эти территории от остальной страны, 18—23 % затрудняются ответить¹². Этим Украина отличается от России 1999—2000 гг., где в результате атак чеченских террористов на регионы центральной части страны возник запрос на решение чеченской проблемы. Поэтому грузинский путь «развивать то, что контролируем, с надеждой вернуть сецессии в будущем» более вероятен для Украины.

Рассмотрим приднестровский вариант. С одной стороны, замораживанию конфликта (именно так понимают «при-днестровизацию» в Европе¹³) противостоит ОБСЕ, надеясь на его разрешение. С другой стороны, Украина и Россия неофициально сходятся в том, что конфликт, скорее всего, будет заморожен. Для Украины заморозка предполагает продление западных санкций в отношении России при обвинениях со стороны Запада в том, что восточный сосед не имплементирует Минские соглашения. Продление санкций дает прозападным украинским элитам незначительную надежду на то, что Россия не сможет поддерживать ДНР и ЛНР ни в экономическом, ни в военном смысле, и уж точно не способна обеспечить их военную экспансию на запад в сторону Киева и (или) регионов исторической Новороссии. Подобная позиция не вербализирована в официальном дискурсе украинских элит, но отчетливо транслируется по неофициальным каналам. Российское руководство понимает, что Киев не будет выполнять Минские соглашения, предполагающие сначала проведение выборов в ДНР и ЛНР, внесение изменений в Конституцию Украины и лишь потом передачу Киеву контроля над границей. Вопрос восстановления контроля над границей важен для Украины. Сейчас паспортный контроль на международных КПП Донецк (Россия) — Из-варино в ЛНР, Матвеев курган — Успенка в ДНР и других осуществляют МГБ непризнанных республик. Для народных республик камень преткновения «Минска-2» — конституционная реформа и принятие постоянного законодательства об особом порядке самоуправления. Законодательные новации позволят «отдельным районам Донецкой и Луганской областей» иметь право на языковое самоопределение, амнистию для ополченцев, создание народной милиции, участие в назначении прокуроров и судей, получение не только финансирования от Киева, но и его содействия трансграничному сотрудничеству этих территорий с Россией. Условие и следствие «Минском-2» регулируется четко. Во-первых, Украина начинает восстанавливать контроль над границей в первый день после местных выборов (п. 9). Во-вторых, там же прямо указано, что условием восстановления пограничного контроля является выполнение п. 11, т. е. проведение конституционной реформы. В начале 2016 г. Кремль сделал ставку на государственное строительство внутри республик.

Вместе с тем приднестровский мирный вариант не представляется возможным реализовать в Донбассе по причине «окропления» конфликта кровью¹⁴. На Украине прошло несколько волн мобилизации, были сформированы добровольческие батальоны. В Донбассе уровень вовлечения гражданского населения в местное ополчение еще выше. С обеих сторон война уже «вошла в музеи», а в семьях погибших участников конфликта формируются истории о том, как «мужчины героически гибнут, сражаясь с врагом». Сам национальный нарратив с обеих сторон изменяется в сторону противостояния и ненависти по отношению к врагу, что явным образом отличает Донбасс от невоспринимающего столь негативно Молдавию Приднестровья.

Наконец, даже с учетом того, что географические условия (отсутствие географических барьеров в качестве границ между Донбассом и Украиной и неконкретность «линии соприкосновения»), отсутствие этнических и лингвистических противоречий между ДНР, ЛНР и соседними русско-населенными и русскоязычными регионами Украины, санкционное давление на Россию, которая (пусть это крайне маловероятно, но не будем исключать этот вариант окончательно) перестанет поддерживать республики, постоянные стычки элитных групп в Донбассе в борьбе за ресурсы и низкий уровень внутреннего суверенитета непризнанных республик, Украина не сможет реинтегрировать население Донбасса. Негативное отношение к украинскому государству — константа массового сознания. Проукраински настроенные граждане остались, но находятся в абсолютном меньшинстве. Позитивные воспоминания о жизни внутри Украины, как правило, относятся к ностальгии по мирной жизни. Как бы ни относились наши собеседники в Донбассе к своим властям, возвращение в конституционное пространство Украины казалось им невозможным. Признавая и пытки как инструмент выбивания признаний, похищения людей, нищенский размер пенсий и заработных плат, траты лидеров республик на имидж и наличие представителей криминала в ополчении, дискредитирующих идеи «русской весны», жители Донбасса говорят: «Лишь бы не на Украину». Один из ополченцев уверяет: «По ту сторону фронта 80 % русских. Нациков там меньшинство... Я пошел на войну, когда залп “Града” сравнял соседский дом с землей». Доцент Донецкого национального университета, пожелавший остаться неизвестным, поясняет: «Украина сама отталкивает нас, продолжая обстрелы. Мы нацелены на интеграцию с Россией не потому, что так решили в Кремле. Мы культурно, лингвистически, исторически связаны с ней гораздо сильнее, чем с Украиной»¹⁵. В этом смысле даже если Украина вернет территории, она получит их в качестве бомбы замедленного действия, которая в связи с неизбежной новой волной украинизации взорвется опять.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹    См.: Roeder P.G. Where nation-states come from: Institutional change in the age of nationalism. Princeton: Princeton university press, 2007. 430 p.

²    См.: Laruelle M. The Three Colors of Novorossiya, or the Russian Nationalist Mythmaking of the Ukrainian Crisis // Post-Soviet Affairs. 2016. Vol. 32. Iss. 1. P. 55—74. DOI: 10.1080/1060586X.2015.1023004

³    См.: Comai G., Venturi B. Language and Education Laws in Multi-ethnic de facto States: the Cases of Abkhazia and Transnistria // Nationalities Papers: The J. of Nationalism and Ethnicity. 2015. Vol. 43. Iss. 6. P. 886—905. DOI: 10.1080/00905992.2015.1082996

⁴    См.: Robinson R. Russia’s role in the war in Donbass, and the threat to European security // European Politics and Society. Publ. online: 15 March 2016. P. 1—16. DOI: 10.1080/23745118.2016.1154229

⁵    См.: Bobick M.S. Separatism Redux: Crimea, Transnistria, and Eurasia’s de facto States // Anthropology Today. 2014. Vol. 30. Iss. 3. P. 3—8. DOI: 10.1111/1467-8322.12108

⁶    См.: Kuzio T. Competing Nationalisms, Euromaidan, and the Russian-Ukrainian // Conflict Studies in Ethnicity and Nationalism. Special Iss.: Nationalism and Belonging. 2015. Vol. 15. Iss. 1. P. 157—169. DOI: 10.1111/ sena.12137

⁷    См.: Malek M. State Failure in the South Caucasus: Proposals for an Analytical Framework // Transition Studies Rev. 2006. Vol. 13. Iss. 2. Р. 441—460. DOI: 10.1007/s11300-006-0106-z

⁸    Смягчение оккупации. URL: http:/ /www.gazeta.ru/politics/ 2013/02/ 20_a_4974357.shtml (дата обращения: 15.10.2015).

⁹    См.: Аппарат государственного министра Грузии по вопросам примирения и гражданского равноправия. URL: http: //new.smr.gov.ge/smr/ default.aspx (дата обращения: 08.04.2014).

¹⁰    См.: Ericson R.E., Zeager L.A. Ukraine Crisis 2014: A Study of Russian-Western Strategic Interaction // Peace Economics, Peace Science and Publ. Policy. 2015. Vol. 21. Iss. 2. P. 153—190. DOI: 10.1515/peps-2015-0006

¹¹    См.: Katchanovski I. The Separatist War in Donbas: A Violent Breakup of Ukraine? // Europ. Politics and Society. Publ. online: 15 March 2016. P. 1—17. DOI: 10.1080/23745118.2016.1154131

¹²    См.: Further actions to resolve the conflict in the East of Ukraine. URL: http://razumkov.org.ua/eng/poll.php?poll_id=1093 (дата обращения: 16.03.2016).

¹³    См.: Kennedy R. The limits of soft balancing: the frozen conflict in Transnistria and the challenge to EU and NATO strategy // Small Wars & Insurgencies. Special Iss.: Hybrid War in Post-Soviet Spaces. 2016. Vol. 27. Iss. 3. P. 512—537. DOI: 10.1080/09592318.2016.1151655

¹⁴    См.: В ООН подсчитали, сколько людей погибло на Донбассе. URL: http://uapress.info/ru/news/show/88438 (дата посещения: 15.03.2016).

¹⁵    Цит. по: Токарев А.А. Граничное состояние. Как годовщину подписания документа «Минск-2» встречали в Минске и Донецке // Коммерсант ВЛАСТЬ. 2016. № 8. С. 36—40.

A. A. TOKAREV. THE FUTURE OF THE DONBASS:

A COMPARATIVE ANALYSIS OF THE RUSSIAN, GEORGIAN AND MOLDAVIAN EXPERIENCE OF SOLVING SECESSION PROBLEMS

Key words: secession, the post-Soviet space, Transnistria, Abkhazia, South Ossetia, Donbass, Chechnya

Abstract. The paper discusses the factors influencing secession in the Donbass region. It is noted that it is impossible to give an accurate forecast of their development since the institutional structure and value system in the self-proclaimed republics are not well established. The study analyzes three strategies of the parent sates to combat secession in order to compare them with the Ukrainian case and predict which direction the official Kiev may choose, basing on the objective internal and external aspects of the conflict as well as the interests of all the actors involved.

Synopsis. Introduction: the three strategies for combating secession (the Russian, Georgian and Moldavian ones) differ not only by degree of efficiency (Abkhazia and South Ossetia are partially recognized states, PMR is a de facto state, Chechnya is an integral part of Russia), but also by the specific policies selected by the parent states. Russia has consistently defended the option for the return of the de jure its territory militarily forcing the militants out in order to continue the story of success with significant investments and support of local clans. Georgia, on the contrary, began to reform only the part of the country controlled by the official Tbilisi hoping that secession would be over outside the military conflict whose escalation had been unsuccessful for the Georgian state and nation building. Moldova chose a third, intermediate way of “no recognition, no war” not having the level of Russian finances, nor the degree of consolidation of the Georgian society regarding the need for reforms.

Materials and Methods: the paper is based on field studies in Donetsk, Lugansk, Debaltsevo and Gorlovka held in February 2016. The method of in-depth interviews with 15 respondents (militia men, representatives of the academic community, political and business elite, public figures) and that of participant observation allowed to obtain a unique material unavailable for desk research. The author conducts a comparative analysis of the Donbass incidents with the Pridnestrovian Moldavian Republic, Chechen, Abkhaz and South Ossetian cases.

Results: it is noted that despite the change of Russia’s stand as the patron state and rejection of implementation of the project “Novorossiya”, the continued formal recognition of the Ukrainian borders with the tacit support of the state and military building in the Lugansk and Donetsk people’s republics, the current state of mass consciousness of the inhabitants of the unrecognized republics is a major obstacle for reintegration of the territories and societies of Ukraine and for the implementation of the Minsk and Minsk II Protocols signed by the Normandy Four.

Discussion and Conclusions: basing on fifteen in-depth interviews with residents of the Donbass, a conclusion is drawn that the current state of the mass consciousness of inhabitants of the Lugansk and Donetsk people’s republics is the main obstacle for reintegration of the territories and communities of Ukraine and implementation of the Minsk and Minsk II Protocols.

REFERENCES

¹    Roeder PG. Where nation-states come from: Institutional change in the age of nationalism. Princeton: Princeton university press; 2007.

²    Laruelle M. The Three Colors of Novorossiya, or the Russian Nationalist Mythmaking of the Ukrainian Crisis. Post-Soviet Affairs. 2016; 1(32):55—74. DOI: 10.1080/1060586X.2015.1023004

³    Comai G, Venturi B. Language and Education Laws in Multi-ethnic de facto States: the Cases of Abkhazia and Transnistria. Nationalities Papers:

The Journal of Nationalism and Ethnicity. 2015; 6(43):886—905. DOI: 10.1080/00905992.2015.1082996

⁴    Robinson R. Russia’s role in the war in Donbass, and the threat to European security. European Politics and Society. Published online: 15 March 2016. DOI: 10.1080/23745118.2016.1154229

⁵    Bobick MS. Separatism Redux: Crimea, Transnistria, and Eurasia’s de facto States. Anthropology Today. 2014; 3(30):3—8. DOI: 10.1111/1467-8322.12108

⁶    Kuzio T. Competing Nationalisms, Euromaidan, and the Russian-Ukrainian. Conflict Studies in Ethnicity and Nationalism. Special Issue: Nationalism and Belonging. 2015; 1(15):157—169. DOI: 10.1111/sena.12137

⁷    Malek M. State Failure in the South Caucasus: Proposals for an Analytical Framework. Transition Studies Review. 2006; 2(13):441—460. DOI: 10.1007/ s11300-006-0106-z

⁸    Smjagchenie okkupacii [Mitigation of military occupation]. Available from: http://www.gazeta.ru/politics/2013/02/20_a_4974357.shtml (accessed 15.10.2015). (In Russ.)

⁹    Apparat gosudarstvennogo ministra Gruzii po voprosam primirenija i grazhdanskogo ravnopravija [Office Of The State Minister of Georgia for Reconciliation and Civic Equality]. Available from: http://new.smr.gov.ge/ smr/default.aspx (accessed 08.04.2014). (In Russ.)

¹⁰    Ericson RE, Zeager LA. Ukraine Crisis 2014: A Study of Russian-Western Strategic Interaction. Peace Economics, Peace Science and Public Policy. 2015; 2(21):153—190. DOI: 10.1515/peps-2015-0006

¹¹    Katchanovski I. The Separatist War in Donbas: A Violent Break-up of Ukraine? European Politics and Society. European Politics and Society. Published online: 15 March 2016. DOI: 10.1080/23745118.2016.1154131

¹²    Further actions to resolve the conflict in the East of Ukraine. Available from: http://razumkov.org.ua/eng/poll.php?poll_id=1093 (accessed 16.03.2016).

¹³    Kennedy R. The limits of soft balancing: the frozen conflict in Transnistria and the challenge to EU and NATO strategy. Small Wars & Insurgencies. Special Issue: Hybrid War in Post-Soviet Spaces. 2016; 3(27):512—537. DOI: 10.1080/09592318.2016.1151655

¹⁴    V OON podschitali, skol’ko ljudej pogiblo na Donbasse [UN has calculated how many people died in the Donbass region]. Available from: http://uapress. info/ru/news/show/88438 (accessed 15.03.2016).(In Russ.)

¹⁵    Tokarev AA. Granichnoe sostojanie. Kak godovshhinu podpisanija dokumenta «Minsk-2» vstrechali v Minske i Donecke [The boundary condition. How the anniversary of the signing of Minsk II protocol was commemorated in Minsk and Donetsk]. Kommersant VLAST’ = Businessman POWER. 2016; 8:36—42.

TOKAREV Aleksey Aleksandrovich, Candidate of Political Sciences, Senior Research Officer at the Center for Global Issues of the Institute for International Studies, Moscow State Institute of International Relations (MGIMO University) of the Ministry of Foreign Affairs of the Russian Federation (Moscow, Russian Federation).