В. А. Моисеенко. Архитектурный образ Москвы 1812 г. глазами неприятеля

В. А. МОИСЕЕНКО

АРХИТЕКТУРНЫЙ ОБРАЗ МОСКВЫ 1812 г. ГЛАЗАМИ НЕПРИЯТЕЛЯ

МОИСЕЕНКО Владимир Алексеевич, доцент кафедры архитектурного проектирования и дизайна Мордовского государственного университета, кандидат географических наук.

Значительной частью населения нашей страны, хранящей историческую память о трагических днях Великой Отечественной войны 1941—1945 гг., события 1812 г., преломленные через призму фильма «Гусарская баллада», кажутся не более чем увлекательным маскарадным шоу по сравнению с великими потрясениями XX в. Априори столь же несоразмерными воспринимаются и потери в области национального культурного достояния. Мы помним о вывезенной фашистами и исчезнувшей Янтарной комнате, о разрушенной немецкой артиллерией древней церкви Спаса на Нередице в Новгороде, о разоренной гитлеровцами усадьбе П. И. Чайковского в Клину и т. д. Но основной своей массой вряд ли можем указать произведения изобразительного искусства и архитектуры, утраченные в результате наполеоновского нашествия. Между тем в 1812 г. Россия пережила величайшую культурную катастрофу. В огне гигантского московского пожара не только заживо сгорели более 20 тыс. раненых русских солдат, но и был обращен в пепел огромный, уникальный по своей исторической и эстетической значимости город.

Здесь не место поднимать вопрос о непосредственных виновниках этого пожара. У каждого историка имеется свое мнение на этот счет. В большинстве оно сводится к тому, что поджигателями были наши соотечественники. Однако в руках Наполеона тактика «выжженной земли» была действенным и хорошо опробованным средством борьбы с непокорным населением. Одними из первых ее испытали на себе жители Каира во время египетской экспедиции Бонапарта 1798—1799 гг.¹

Нельзя усомниться в умении наполеоновских военачальников устраивать в покоряемых ими городах гуманитарные катастрофы. Другое дело, что в Москве из контролируемой эта катастрофа превратилась в неконтролируемую, затронувшую в конце концов и самих ее организаторов. Для историков отечественной культуры последнее обстоятельство — слабое утешение. Но в то же время (не иначе как насмешка судьбы!) именно мемуары захватчиков рассказывают нам о том, какое архитектурное чудо представляла собой прежняя Москва в последние дни и часы своего существования — та Москва, которую мы навсегда потеряли.

При описании древней русской столицы французы, ощущая себя полновластными хозяевами доставшегося им бесценного сокровища, ничуть не скрывали своего восхищения. В этом смысле тональность их описаний в корне отлична, скажем, от посвященных архитектуре Москвы страниц печально известного пасквиля Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», где автор проявляет поистине «акробатическую ловкость» в умении представить даже самые прекрасные памятники русского зодчества как лишнее доказательство порочности создавшего их государства.

Однако в сентябрьские дни 1812 г. соратников Наполеона меньше всего интересовали подобные казуистические экзерсисы. Страницы их воспоминаний дышат не словесной эквилибристикой, но мощными «шекспировскими» страстями. Сначала — ослепительная эйфория от ощущения достигнутой цели, а буквально через несколько десятков часов — иррациональный ужас перед огненным смерчем, который угрожает уничтожить все плоды победы. И что крайне удивительно, эти яркие, драматичные картины последних дней существования старой Москвы остались практически невостребованными художественными литературами западноевропейских стран первой половины XIX в. Ни один из крупных писателей Запада того времени не «переплавил» огромную массу дневниковых записей о Москве 1812 г. в беллетристическую форму.

Это обстоятельство становится тем более загадочным, что среди завоевателей был аудитор первого ранга Государственного совета, инспектор движимых и недвижимых коронных имуществ, интендант наполеоновских войск Анри Мари Бейль, более известный нам под псевдонимом Стендаль (1743—1842), будущий автор романов «Красное и черное», «Пармская обитель», «Люсьен Левен». Ни в одном из этих внушительных по объему произведений нет (пусть даже в форме авторских отступлений) картин Москвы осенних дней 1812 г. Что касается принадлежащего Стендалю сочинения «Жизнь Наполеона», то вместо ярких, живописных картин оно заполнено скучнейшими политическими рассуждениями.

Будущий знаменитый писатель, подобно сотням его соратников по русскому походу, тоже запечатлел эти драматические дни в своем дневнике, который начал вести с 1801 г., в возрасте восемнадцати лет. Но (и это уже почти мистика) как раз дневниковые записи Стендаля, относящиеся ко времени его пребывания в России, отсутствуют! Помимо нескольких малозначащих строчек от 30 сентября², мы располагаем лишь дневниковой записью от 15 сентября 1812 г.³; последняя дошла до нас исключительно потому, что была включена Стендалем в письмо от 4 октября 1812 г., адресованное Феликсу Фору в Гренобль⁴. Столь «выборочную» лакуну традиционно объясняют тем, что упомянутая часть дневника могла быть утеряна во время бегства из России⁵.

С точки зрения общественного положения и воинского звания авторы иноязычных мемуаров находились на разных ступенях социальной и послужной лестницы. К «высшему эшелону» принадлежали Арман-Огюстен-Луи де Коленкур (1773—1827), маркиз, герцог Винченский, дивизионный генерал, в 1808—1811 гг. — посол в Петербурге; Филипп-Поль де Сегюр (1780—1873), граф, находился в 1812 г. в свите Наполеона в звании генерал-адъютанта (его сочинения, отличающиеся красотой и возвышенностью стиля, являются, пожалуй, наиболее художественными с точки зрения формы из дошедших до нас воспоминаний французов о событиях 1812 г.); Поль де Бургоэн (1791—1864), барон, офицер 5-го вольтижерского полка 2-й дивизии молодой гвардии Э.-А. Мортье, впоследствии полномочный министр Франции в России; Антон Дедем (1774—1825), голландский барон, в 1812 г. — командующий бригадой в авангарде зятя Наполеона, короля Неаполитанского, Иоахима Мюрата.

Ко «второму эшелону» могут быть отнесены Бонифаций Кастеллан (1788—1862), адъютант в штабе императорской гвардии; Луи-Жозеф Вионне де Марингоне (1769—1834), командир батальона 2-го полка пеших гренадеров старой гвардии; Антуан-Огюстен Пьон-де-Лош (годы рождения и смерти не установлены), командир артиллерийских батарей императорской гвардии; Любен Гриуа (1772—1839), начальник артиллерии 3-го резервного корпуса; Евгений Лабом (1783—1849), капитан, командир батальона 4-го корпуса Эжена Богарне (пасынка Наполеона); Губер-Франсуа Био (1778—1842), капитан стрелкового полка 6-го корпуса; Адри-ан-Огюстен де Майи-Нель (1792— ?), офицер французской армии, впоследствии пэр Франции; Цезарь Ложье-де-Бел-лекур (1779— ?), офицер легкоконного полка 4-го корпуса Эжена Богарне; А. Тирион (годы рождения и смерти не установлены), офицер 1-й кирасирской дивизии генерала Сен-Жермена 1-го резервного кавалерийского корпуса Э. А. Нансути; Вильгельм-Антон Фоссен (1784—1860), подпоручик 5-й дивизии Ж.-Д. Компана 1-го пехотного корпуса Луи-Никола Даву; Генрих Брандт (1789—1868), подпоручик вислянского (польского) легиона дивизии Клапареда императорской гвардии; Жан-Рош Куанье (1766— ?), лейтенант, адъютант в свите Наполеона, впоследствии капитан; Мишель Комб (годы рождения и смерти не установлены), лейтенант 8-го конноегерского полка Третьего резервного кавалерийского корпуса Эммануэля де Груши; Андриен-Жан Бургонь (1776—1827), в 1812 г. — сержант, впоследствии плац-комендант; Ван Эренс (годы рождения и смерти не установлены), офицер 2-й дивизии Л. Фриана Первого пехотного корпуса Луи-Никола Даву, впоследствии генерал-лейтенант; Фон Лоссберг (1776—1848), офицер 3-го пехотного полка 8-го (Вестфальского) корпуса А. Жюно.

Наконец, в третью группу, которую условно можно было бы назвать «обслуживающим персоналом», входят Жан Доминик Ларрей (1766—1842), французский военный хирург, генерал-инспектор санитарной службы армии; Ульрих Генрих фон Росс (1780— ?), врач Третьего Вюртембергского конноегер-ского полка дивизии П.-О. Себастиани; Батист Дюверже (годы рождения и смерти не установлены), корпусный казначей Первого пехотного корпуса Луи-Никола Даву; Луи-Франсуа де Боссе (1770—1835), дворцовый префект, академик искусств в Лионе, сопровождал Наполеона в Россию; Клод-Франсуа Меневаль (1780—1842), личный секретарь Наполеона; Луи-Констан Вери (1778—1845), камердинер Наполеона; Рустам Раза (1782—1845), слуга Наполеона.

Учитывая пристрастие европейцев начала XIX в. к экскурсам в античность, можно было бы ожидать от авторов воспоминаний сопоставления Наполеона с Александром Македонским, вошедшим после ряда победоносных сражений в столицу великой Персидской империи. Как ни странно, таких сравнений практически нет. Очевидно, мемуаристы страшились произнести роковое слово «Персеполь». Столица Ахеменидов была захвачена Александром Македонским и сожжена им за несколько лет до своей смерти. Слишком прозрачной и зловещей становилась эта аналогия, особенно если учесть, что через три года после московского пожара Наполеон был сослан на остров Святой Елены и оказался, по сути, политическим трупом, а еще через 6 лет скончался.

Употребление прилагательного «азиатский» по отношению к увиденному в древней русской столице (вполне естественного со стороны завоевателей, пришедших из Западной Европы), оказывается строго нормированным и не «укладывается» в античную историю. Так, Барон Дедем сразу же после использования этого эпитета вместо цитирования древних авторов переходит к обсуждению куда более актуальных проблем: «Трудно себе представить чисто азиатскую роскошь, коей следы мы видели в Москве. Запасы, хранившиеся во дворцах и частных домах, превзошли наши ожидания. Если бы в городе был порядок, то армии хватило бы продовольствия на три месяца; но дисциплины более не существовало»⁶.

Этот утилитарный взгляд на вещи, несомненно, навязанный автору мемуаров складывающейся критической обстановкой, вызвал к жизни трагикомическую ситуацию: самым ярким впечатлением барона Дедема об архитектуре Москвы стало… складское здание! «Уезжая из Москвы, я видел неимоверной длины склад, под сводами которого хранились кули с превосходной крупичатной мукою; склад этот был предан разграблению, а между тем за неделю перед тем я с трудом получил мешок самой грубой муки»⁷.

Этот комедийной (если отвлечься от драматизма происходящих событий) реплике противостоит эпический, не смущаемый ни триумфами, ни бедствиями тон воспоминаний графа де Сегюра. Вступление французских войск в Москву описывается им так, будто он присутствует при открытии Америки Христофором Колумбом⁸.

Вторит Сегюру наполеоновский секретарь Меневаль: «Странным и впечатляющим показалось французским солдатам внезапное появление перед их глазами этого великого города, скорее азиатского, чем европейского, раскинувшегося до самого конца открытой равнины, увенчанного тысячью двумястами шпилями и лазурными куполами, усыпанными золотыми звездами, соединенными друг с другом позолоченными цепями»⁹.

Но как констатировал Наполеон, от великого до смешного один шаг. Буквально через несколько недель, уже после того, как над древней русской столицей пронесся огненный смерч, в преддверии надвигающейся русской зимы, император французов созывает своих маршалов и, подобно полоумному диктатору, диктует свою волю: «Идите сюда, выслушайте новый план, который я придумал. Принц Евгений, читайте! (Маршалы слушали.) „Надо сжечь остатки Москвы и идти через Тверь на Петербург, куда придет и Макдональд, чтобы присоединиться к нам, Мюрат и Даву будут в арьергарде!” Император, сильно возбужденный, блестящими глазами смотрел на своих генералов, лица которых, сумрачные и серьезные, выражали только изумление»¹⁰. Естественно, мертворожденная идея похода по бездорожью на Петербург была почти сразу же предана забвению¹¹.

Последние строки графа де Сегюра выглядят подобием фигового листка, которым он пытается прикрыть циничную суть процитированных выше строк. Видимо, ни Сегюр, ни Наполеон, ни те, кто исполнял его указания по уничтожению Москвы, не задумывались над тем, что архитектурные памятники и крупные монументы обладают непостижимой способностью сполна расплачиваться со своими обидчиками. Здесь не обойтись без исторических параллелей. Выше мы уже упоминали о безвременной (в возрасте 33-х лет) смерти Александра Македонского, сжегшего Персеполь. Был бесславно зарезан и Юлий Цезарь, сжегший за несколько лет до своей смерти Александрийскую библиотеку. Павла I убили в Михайловском замке, для строительства которого он приказал использовать мрамор Исаакиевского собора и усадьбы в Пелле, построенной Екатериной II для внука Александра. Наполеону был дан в Египте урок, который он совершенно не воспринял. Разбив в боях армию мамлюков, Бонапарт уже считал себя покорителем Востока. Разрешив французским солдатам для тренировки в меткости обстреливать из ружей и артиллерийских орудий Большого Сфинкса в Гизе, он через несколько месяцев почти потерял свою армию, ставшую жертвой «внезапной» эпидемии чумы. Что касается 600-тысячной Великой армии то проклятие, нависшее над ней после разрушения Москвы, возможно, было не последней причиной того, что во Францию вернулись лишь считанные тысячи из тех, кто побывал с Бонапартом в древней русской столице. Поэтому давно уже ставшее прописной истиной первое правило любой войны «Не ходи на Москву!» стóит сформулировать в более категоричной форме: «Не трогай Москвы!».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹  Ал-Джабарти Абд ар-Рахман. Удивительная история прошлого в жизнеописаниях и хронике событий. М., 1962. Т. III. Ч. 1. С. 54—55.

² Стендаль Ф. Собр. соч. Т. XV. Дневники. М., 1949. С. 375.

³ Там же. С. 371—374.

⁴ Стендаль Ф. Собр. соч. Т. XV. Письма. М., 1959. С. 111—117.

⁵ См., напр., The Private Diaries of Stendhal, edited and translated by Robert Sage. N. Y., 1954. P. 7.

⁶ Из записок барона Дедема // Русская старина. 1900. Т. 103. С. 127.

⁷ Там же. С. 128.

⁸ См.: Сегюр Ф.-П. де. Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I. Смоленск, 2003. С. 155—156.

⁹  Наполеон. Годы величия (Воспоминания секретаря Меневаля и камердинера Констана). М., 2002. С. 75.

¹⁰ Сегюр Ф.-П. де. Указ. соч. С. 180.

¹¹ Там же. С. 186, 213—216.

Поступила 18.09.08.